Главным делом жизни вашей Может стать любой пустяк. Надо только твердо верить, Что важнее дела нет. И тогда не помешает Вам ни холод, ни жара, Задыхаясь от восторга, Заниматься чепухой.
"Для tes3m 1 Дама дарит рыцарю немножко слизи, объявляя: это то, что появляется, когда люди любят друг друга. Рыцарь озадачен, но не решается спорить; он оставляет слизь на столе, и за ночь из нее поднимаются маленькие и очень склизкие рога.
2 Вроде бы рыцарь дышит, а даме в каждом выдохе слышится: положи меня в сундук, положи меня в сундук! Грудь у него надувается и опадает, как парус, и дама просто не может вынести мысли, что этот парус от нее уплывет. Да, бормочет она, я тебя сохраню. Рыцарь так утомлен, так обессилен ее фантазиями, что не просыпается, когда она берет его за ноги. (В сундуке шуршащие юбки перемяты подсохшими рыцарями; рыцарь проваливается в шорох и треск, крышка захлопывается над ним, дама прижимает ладонью сердце - оно даже не в груди колотится, даже не в горле. Ах, это рыцарь стучит.)
3 Какие острые ощущения, думает дама. Между ней и рыцарем лежит меч, и она чувствует его каждый раз, когда немного сдвигает ладонь."
«...Вся эта история произошла около часу, а теперь было часа 3 пополуночи, но двое в кабинете бодрствовали, взвинченные коньяком с лимоном. Накурили они до того, что дым двигался густыми медленными плоскостями, даже не колыхаясь. Доктор Борменталь, бледный, с очень решительными глазами, поднял рюмку со стрекозиной талией. — Филипп Филиппович,- прочувственно воскликнул он, - я никогда не забуду, как я полуголодным студентом явился к вам, и вы приютили меня при кафедре. Поверьте, Филипп Филиппович, вы для меня гораздо больше, чем профессор, учитель... Мое безмерное уважение к вам... Позвольте вас поцеловать, дорогой Филипп Филиппович. — Да, голубчик, мой... - Растерянно промычал Филипп Филиппович и поднялся навстречу. Борменталь его обнял и поцеловал в пушистые, сильно прокуренные усы. — Ей-богу, Филипп Фили... — Так растрогали, так растрогали... Спасибо вам, - говорил Филипп Филиппович, - голубчик, я иногда на вас ору на операциях. Уж простите стариковскую вспыльчивость. В сущности ведь я так одинок... "От севильи до гренады..." — Филипп Филиппович, не стыдно ли вам?.. - Искренно воскликнул пламенный Борменталь, - если вы не хотите меня обижать, не говорите мне больше таким образом... — Ну, спасибо вам... "К берегам священным Нила..." Спасибо... И я вас полюбил как способного врача.»
Август, божественный месяц, созрели земные плоды, виноград, баклажаны, Август, зеленые клены наглядно сияют на плоской небесной эмали, Лето исходит последней жарою, срываясь на грозы, скрываясь в туманы, Душные полдни, ознобные ночи, больная птица на скомканном одеяле, Глаза у птицы заволокло, серые с золотом глаза у птицы, Птица дышит хрипло и тяжело, темные перья ее разметались, Птица заглядывает в меня за миг перед тем, как начать мне сниться, И, засыпая, берет мою руку невесомыми призрачными перстами.
Откуда ты знаешь про ангелов, Сказать смешно, Как любят они, что едят они, о чем грустят, А даже если никак не любят, мне уже все равно, Следы от ее невесомых пальцев на коже моей горят.
Осень-арахна плетет кружева, все одно — получаются липкие сети, Северный ветер рвет черепицу с моей и так-то нетвердой крыши, Когда-то давно мне хотелось спасти всех раненных в жопу на этой планете, Но Бог оказался на высоте и меня не услышал. Если бы только узнать, как можно распахнуть ее клетку, вернуть ей воздух, Если бы только успеть отыскать для нее у аптекаря целебные зерна, успеть, потому что золотые глаза уже тускнеют. Пока не поздно, Вернуть ее в небо, и не умирать, и бить крылами в чертогах горних,
Оставь в покое ее, Боже мой, Уйди и забудь. Не лезь в чужую жизнь, Боже мой, будет только хуже. Но когда я вспоминаю глаза ее, мне уже не уснуть, Я вижу только глаза ее, и весь этот мир мне нафиг не нужен.
Август, божественный месяц, потоки метеоритов, летучие мыши тоже, «Август» — само это слово застряло в горле, как пакостной крови сгусток, Ты же не лекарь, ты шарлатан, а не врач, ты помочь ей никак не сможешь, Откуда ты знаешь, как умирают ангелы, будь им пусто! Нет таких трав, чтоб сорвать, заварить, растереть в меду и скормить по ложке. Осень-арахна глядит сквозь решетку ажурной листвы золотыми глазами, Но если я вправду увижу, как эти глаза застилает серая пленка, Легче мне будет, если моя голова разобьется о серый камень.
Анафеме предан тот, кто не верит, что кроме земли, есть что-то еще. Анафеме предан тот, кто скажет, что у птиц и у ангелов нет души. Я умоляю ее — держись. Я умоляю ее — держись. Я целую ей полупрозрачные руки и заклинаю — дыши.
*** Ни с чем не сравнимое наслаждение получаешь, когда в одиночестве, открыв при свете лампады книгу, приглашаешь в друзья людей невидимого мира. ...
*** Некий отшельник – уже не помню, как его звали,- сказал однажды: – Того, кто ничем с этим миром не связан, трогает одна только смена времен года. И действительно, с этим, можно согласиться
*** Дело, от которого ждешь слишком большого удовольствия, никогда не получается.
*** Человеку, который в несчастье впадает в скорбь, лучше не принимать опрометчиво решения о постриге, а затвориться, чтобы не слышно было – есть ли кто за дверью, и жить, не имея никаких надежд на будущее, тихо встречая рассвет и сумерки. Так, видимо, и думал Акимото-но-тюнагон, когда сказал: «Захолустья луну без вины я увижу».
*** Война – это занятие, чуждое людям и близкое диким зверям и птицам; тот, кто ратником не родился, напрасно увлекается этим занятием.
*** Человеку, который сам не испытывал, что значит недвижно стоять под луной, затянутой облаками, когда ночь благоухает цветением слив, или брести, сбивая росу, по равнине Августейшей Ограды при полной луне, не стоит ввязываться ни в какие любовные дела.
На 30 сентября 1925 г. Я задумал -- если я в этот день поссорюсь с Esther, то нам суждено будет расстаться. Ужас -- так и случилось. Поссорился -- мы расстанемся. Это можно было ждать. Господи... смерть любви. Господи, будь с нами, не забывай нас. Моя милая девчурка Эстер пропала для меня, теперь я это знаю. Это вне сомнения. Она зовет меня, но я знаю, что это не надолго. Что ж поделаешь, верно, я сам таков. Она не причем, женщина как женщина, а я так, какой-то выродок. Господи, Твоя воля. Нет, я хочу или mnt сегодня же или всё кончено с Esther навсегда.
27 июля. Кто бы мог посоветовать, что мне делать? Эстер несет с собой несчастие. Я погибаю с ней вместе. Что же, должен я развестись или нести свой крест? Мне было дано избежать этого, но я остался недоволен и просил соединить меня с Эстер. Еще раз сказали мне, не соединяйся! -- Я все-таки стоял на своем и потом, хоть и испугался, но все-таки связал себя с Эстер на всю жизнь. Я был сам виноват или, вернее, я сам это сделал. Куда делось ОБЭРИУ? Все пропало, как только Эстер вошла в меня. С тех пор я перестал как следует писать и ловил только со всех сторон несчастия. Не могу ли я быть зависим от женщины, какой бы то ни было? -- или Эстер такова, что принесла конец моему делу? -- я не знаю. Если Эстер несет горе за собой, то как же могу я пустить ее от себя. А вместе с тем, как я могу подвергать свое дело, ОБЭРИУ, полному развалу. По моим просьбам судьба связала меня с Эстер. Теперь я вторично хочу ломать судьбу. Есть ли это только урок или конец поэта? Если я поэт, то судьба сжалится надо мной и приведет опять к большим событиям, сделав меня свободным человеком. Но может быть, мною вызванный крест должен всю жизнь висеть на мне? И вправе ли я даже как поэт снимать его? Где мне найти совет и разрешение? Эстер чужда мне как рациональный ум. Этим она мешает мне во всем и раздражает меня. Но я люблю ее и хочу ей только хорошего. Ей, безусловно, лучше разойтись со мной, во мне нет ценности для рационалистического ума. Неужели же ей будет плохо без меня? Она может еще раз выйти замуж и, может быть, удачнее, чем со мной. Хоть бы разлюбила она меня для того, чтобы легче перенести расставание! Но что мне делать? Как добиться мне развода? Господи, помоги! Раба Божия Ксения, помоги! Сделай, чтоб в течение той недели Эстер ушла от меня и жила бы счастливо. А я чтобы опять принялся писать, будучи свободен, как прежде! Раба Божия Ксения, помоги нам!
Даниил Хармс
23 ноября 1932 года. Среда. Во сне видел, будто у меня Эстер. И вот мы раздеваемся, ложимся в постель, а тут приходит Введенский и тоже раздевается, и ложится с нами, и лежит между нами. А я злюсь на его бестактность и от злости просыпаюсь. И Боба видел во сне Введенского с какой-то женщиной. Боба ушел домой, а я сидел на кровати и думал о Эстер. Я решил позвонить ей по телефону и уже позвонил, но тут телефон испортился Значит, так нужно. Звонил Маршак. Очень неловко, что я не был у него вчера. Сейчас пошел на кухню, и Лиза напомнила мне, что сегодня рождение Эстер. О, как захотел я ее увидеть! Надо послать ей телеграмму. Этот день мы хотели провести вместе у меня, но вот как все получилось. Непонятно, почему я так люблю Эстер. Всё, что она говорит, неприятно, глупо и плохого тона. Но ведь вот люблю ее, несмотря ни на что! Сколько раз она изменяла мне и уходила от меня, но любовь моя к ней только окрепла от этого.
Я гений пламенных речей. Я господин свободных мыслей. Я царь бесмысленных красот. Я Бог исчезнувших высот. Я господин свободных мыслей. Я светлой радости ручей.
Когда в толпу метну свой взор, Толпа как птица замирает И вкруг меня, как вкруг столба, Стоит безмолвная толпа. Толпа как птица замирает, И я толпу мету как сор.
* * * О тебе я хочу думать. Думаю о тебе. О тебе не хочу думать. Думаю о тебе. О других я хочу думать. Думаю о тебе. Ни о ком не хочу думать. Думаю о тебе.
Читаю "Тримуфальную арку" и, если бы книга была моя, она бы уже вся была в карандаше. Нет, серьёзно, я размышляю над тем, какие фразы НЕ надо тащить в цитатник.